Под созвездием северных ''Крестов'' - Страница 27

Третий же квартирант, Квадрат, действительно был гибэдэдэшником. К месту и не к месту травил байки о тонкостях своей нелегкой службы, заводился с полуоборота – но о причинах, приведших его на нары, молчал, как партизан в гестапо. Впрочем, никто его особо и не расспрашивал.

Вообще, насколько уяснил Карташ, среди заключенных было не принято влезать друг другу в душу. Хочет человек рассказать – выслушаем с удовольствием, не хочет – не надо, никто приставать не будет. Дабы не заподозрил подсадку в ком-нибудь из расспрашивающих и дабы не усложнять обстановку. И без того накаленная атмосфера в камере время от времени разряжалась грозами и молниями. Оно и понятно: как бы толерантно не относились друг к другу сокамерники, но… представьте себе: изо дня в день видеть рядом одни и те же рожи, не имея ни малейшей возможности по собственной воле остаться наедине с самим собой… Искрой, от которой вспыхивал накопившийся в спертом воздухе газ раздражения, могла стать любая мелочь; буквально на следующий день после подселения Алексей стал свидетелем такой сцены: все было тихо и мирно, Дюйм листал какой-то журнальчик, Эдик курил у окна, как вдруг Квадрат ни с того ни с сего кубарем скатился со своей шконки, выхватил сигарету из пальцев Эдика и размочалил ее о собственную ладонь с криком: «Слушай, да ты задолбал уже курить! И так дышать нечем!». И – мигом полыхнуло: опер сграбастал гаишника за свитер у горла, шваркнул о стойку нар: «Ты че, охренел, урод? Сам, придурок, не куришь, что ли?!» По сигналу Дюйма Карташ резво вклинился между ними, растолкал по углам. Некоторое время противоборцы яростно пыхтели, порываясь сцепиться вновь, но очень быстро угомонились – и тут же снова все стало тихо и мирно, как и не было ничего… Вот так. Высоколобые ученные хмыри наверняка объяснили бы подобное поведение, приплетя какие-нибудь там «психологию замкнутых сообществ», «конфликтные ситуации в группе с ограниченным числом испытуемых» или еще что-то в этом роде, Карташ же был склонен называть это проще: «недостаток одиночества».

Как бы то ни было, жизнь в «Крестах» разительно отличалась от всего того, что Карташ видел по телевизору и наблюдал на зонах…

– По тридцать человек в камере? – хмыкнул Дюйм, когда Алексей подкатил к нему с вопросом насчет несоответствия собственных представлений и действительности, и, кряхтя, принял сидячее положение. – Ты че, сокол, «Бандитского Петербурга» обсмотрелся? Окстись… Нет, конечно, было такое, не спорю, – только давно, в перестройку еще, и не тридцать, а значительно меньше. В период накопления первоначального капитала, или как там это по основоположникам…

Дюйм мечтательно прикрыл зенки, как кот, обожравшийся сметаны.

– О, бля, тогда да, тогда, помню, братков закрывали пачками и утрамбовывали по хатам, как тесто… А что делать? Их же тогда развелось, что блошек на барбоске. И все, глан-дело, крутые, все на распальцовке и строят из себя авторитетов. Хозяев жизни, маму их через бедро… Во времена были! Я частенько в «Кресты» заглядывал, ну, по службе… так насмотрелся всякого. Тогда с ними не церемонились. Тогда чуть хавальник раззявят – трое оперов с дубьем к ним в хату шасть, и давай лупить направо-налево. Какие, в звезду, права человека?! Бычье – оно бычье и есть, только язык кулака и понимают… А теперь мы, брат, живем, как приказано считать, в цивилизованном государстве. Че нас по крыткам трюмить, коли денег на содержание и так не хватает? Кого под подписку выпускают, кого адвокат отмазывает… А те, кто, как я, например, сходу отмазаться не может, тоже ведь как-то должны тут жить, а? И цирики тоже жить должны. Вот и работает типа пакт о ненападении. Вертухаи нам жизнь не портят, а мы им не мешаем службу править…

– Старший истину глаголит, – встрял в разговор Эдик, свешиваясь со второй шконки напротив. – Ты с корпусным разговаривал? Ну, тем, который тебе всякие дурацкие вопросы задавал: православный ты или же, наоборот, смотришь «Аншлаг» с утра до вечера… Думаешь, просто так он спрашивал и в зенки тебе задушевно глядел? Щас. Это он гадал, куда бы тебя сподручнее определить. Чтоб не подсадить к настоящим уркам, или, там, к айзерам-мусульманам, к наркошам, браткам или, не бай бог, к малолеткам… Потому как попади ты не к нам – и набили б тебе морду в первую же минуту, а ему, корпусному, подмогу вызывать, а потом тебя в медчасть определять, и бумажки-отмазки писать насчет того, как членовредительство случилось… Тебе это надо? Так вот и никому не надо. Или наоборот: принялся бы ты сам ластами размахивать в мирной хате и права качать, покалечил бы кого-нибудь – и все по новой: подмога, санчасть, бумажки…

В общем, если забыть, за что именно Карташ попал в «Кресты», если вычеркнуть прошлое – Кацубу, малопонятное задание… Машу… главное – Машу… и если зачеркнуть будущее – суд, приговор, наверняка не оправдательный, зону, – то да, жить здесь было можно.

Но вот беда: ни прошлое, особенно ни в чем не повинную Машку, ни будущее, особенно принудительную поездку в тайгу за преступление, которое он не совершал, Карташ вычеркнуть не мог. Да и не хотел вычеркивать…

Там в самолете… В тесной туалетной кабинке, куда позвала его Маша, намекая насчет глубокомысленноуглэбитъ, они занимались… нет, не любовью, конечно, – трудно совместить «любовь» и помещение, где это понятие было обличено в активное действие. Это была страсть, истовая и необузданная, будто там, в разреженном воздухе над Уральским хребтом, на высоте девять тысяч метров они уже знали, что отдаются друг другу в последний раз.