Под созвездием северных ''Крестов'' - Страница 12


К оглавлению

12

Наконец, дверь распахнулась, и Карташ шагнул за порог.

– Здравствуйте, люди, – на автомате сказал он.

И осекся. Дверь с лязгом захлопнулась за его спиной.

Приехали. Здравствуйте, девочки. А также – здравствуй, жопа, Новый год…

Нет, поздоровался он правильно, не в том дело. Любое другое обращение могло резко добавить ему штрафных очков. Скажи он «мужики», и у обитателей хаты тут же появится претензия: какие мы тебе, на фиг, «мужики», чмо?! И – бац по печени. «Пацаны» тоже не катит: «поцан» по-еврейскому значит, как говорят, «маленький пенис», так что – бац по печени. «Братаны»? Да какие мы тебе братаны, то же мне, родственничек выискался! Бац. И так далее…

Осекся он по совершенно другой причине, и мысли заскакали в голове со скоростью вращающихся барабанов игрального автомата.

Единственное, что угадал Карташ в своих предположениях, это наличие окна, развешенного белья и холодильника. На самом же деле камера была далеко не пятнадцать, а всего лишь квадратных метров восемь площадью, и была она шестиместной – трехъярусные нары по обе стороны от входа, и обитало в ней ровно три человека, с любопытством разглядывающих нового постояльца. Краем глаза Карташ успел отметить накрытую «поляну» на поворачивающимся столике, примастяченном к ножке нар по левую руку – белый хлеб, колбаска, лучок, сыр, даже, япона мать, бутылочка водочки. Имелся также настоящий унитаз, а не параша…

Вот и вспыхнуло в мозгу кошмарное: малочисленность камерного населения, малогабаритность площади, относительная комфортность и полный стол хавки означает одно: привели его к тем самым отморозам, которые по заказу мочат кому-то неугодных. Нет человека, как говорится, – нет проблемы. То есть, проблемы, конечно, будут – у сизошного начальства, бумажки там всяки-разны, отписки и объяснения, как, мол, получилось и кто виноват в том, что подследственный Карташ споткнулся, болезный, о порожек и в падении напоролся жизненно важными органами на край унитаза восемь раз. Но сии проблемы заказчика, надо думать, волнуют мало. Плавали, знаем… А также смотрели телевизор и читали книжки.

Нет.

Да нет же!

Не может быть. С таким старанием закрывать его – и только ради того лишь, чтобы трое уродов вогнали ему сейчас заточку в печень? Не бывает. Это уже паранойей попахивает…

– И тебе привет. Ну, че встал на пороге, сосед, ну и заходи, – с ленцой пропел штымп, лет эдак пятидесяти, в спортивном костюме, полулежащий на нижней полке нар и даже не пошевелившийся при Алексеевом появлении.

Зато двое его сокамерников, до того занимавшиеся своими делами, проявили живейшее любопытство. Один сел, отложив потрепанную книжку в мягком переплете, свесил ноги с верхней полки нар, пошевеливая пальцами под шерстяными полосатыми носками, и уставился на Карташа – совсем как биолог на какую-нибудь редкую животину на лабораторном столе, второй же, у окошка, затушил окурок в ярко-красной пепельнице с надписью «Marlboro», подошел, поправил очки на переносице и скрестил руки на груди:

мол – «ну и чего пришел?». Причем все трое были вида насквозь ментовского. «Красная» хата, что ль?.. Алексей сделал шаг внутрь камеры, только один шаг, и тут же лежащий на нижней полке негромко приказал:

– Стой-ка, братан.

И почесал живот. В камере пахло свежевымытым при посредстве «Ваниша» полом.

Алексей напряженно замер. Ага, «братан» все ж таки, надо же… И что теперь? Оскорбиться? А на что? Пока его, вроде, никто не оскорблял…

– Табуреточку вон ту видишь, одесную? – спросил исследователь холодильника. – Так что шмотки кидай на свободную шконку, – взмах рукой, – а сам присаживайся.

Шаткая табуретка действительно имела место неподалеку, между умывальником и «дальняком», как специально для него приготовленная. А «шконкой», судя по всему, именовались здесь нары – в Пармском лагере они назывались «шкондари», – и говоривший указывал на койку верхнем ярусе слева. Карташ мгновенье подумал и подчинился: положил скатку из постельного белья на нары и послушно сел на табурет. Быть покладистым в чужом монастыре – лучшая тактика. Тем более, мочить пока точняк не собираются. Так, присматриваются и принюхиваются…

– Эдик, – сказал лежащий и почесывающийся.

Не, не фига, это он не представлялся – это он приказ отдавал, и только что куривший очкарик немедля вразвалочку подошел к сидящему на табуретке Карташу, буркнул: «Извини, братан, не дергайся», – и быстренько пальцами прошерстил его волосы. Ага, старший по камере, следовательно, тот, что возлежит на коечке… пардон, на шконке.

Тем временем, очкарик то ли по имени, то ли по кликухе Эдик закончил медосмотр головной части Карташа и отрапортовал, не поворачиваясь:

– Череп чистый, Дюйм.

А потом наклонился к Алексею:

– А грибочков нам не принес, а, сосед?

Пока Карташ судорожно вспоминал, что на блатном жаргоне означает «грибочки», Эдик пояснил:

– «Колеса» сымай. И «сырки» тоже.

Ах, в этом смысле…

Алексей снова подчинился – на автомате снял туфли и стянул носки, непрестанно сканируя обстановку. Акцией вроде не пахло, но в воздухе прямо-таки было разлито напряжение… нет, не напряжение – некое болезненное внимание к его персоне, пристальное, тягостное. И в голове опять промелькнуло идиотское: обувку с трупа себе оставляют, скоты… Но он тут же бредовую мысль отогнал. Пока ничего угрожающего – чистюли просто заботятся о санитарном состоянии камеры, вот и все. И плевать им, что лепила Карташа уже пользовал – потому как береженого бог бережет…

Тем временем названный Эдиком (совершенно неопределенного возраста субъект, то ли восемнадцати годков отроду, а то и всех сорока, с жиденькими, мышиного цвета волосами на косой пробор) так вот он наклонился к его ногам, осмотрел ногти, ступни, принюхался. Выпрямился, отошел к нарам, сообщил старшему:

12